Когда он примолк, я услышал слабое шуршание осыпающихся камешков, потом оно почти сразу повторилось, хотя ничего остального из той же серии я не ощутил.

— Но как все это ни назови, — продолжал Франц, — я чувствую: нечто подобное все-таки есть — что-то поменьше, чем бог, но побольше, чем коллективный человеческий разум, — сила, влияние, настроение вещей — нечто большее, чем просто набор элементарных частиц, что обладает сознанием, что выросло вместе со вселенной и что помогает ей оформиться.

Он сделал шаг вперед, так что теперь я различал силуэт его головы на фоне густых звезд, и на мгновение возникла причудливая иллюзия, будто говорят скорее звезды, чем он сам.

— По-моему, такие силы существуют, Гленн. Одним элементарным частицам не под силу создать живые и яркие миры внутри человеческого сознания — что-то должно постоянно тянуть из будущего, равно как и подталкивать из прошлого, чтобы не останавливалось наше продвижение сквозь время, должен иметься потолок разума над жизнью, равно как и пол материи под ней.

И снова, когда примолк его голос, я услышал едва уловимое шипение осыпи — два раза совсем друг за другом, потом еще два. Я с тревогой подумал про склон за домом.

— И если существуют подобные силы, — продолжал Франц, — я уверен, что сегодняшний человек уже достаточно вырос в своем сознании, чтобы суметь войти с ними в контакт безо всяких ритуалов и формулы веры, если они волею случая окажутся у него на пути. Для меня это словно какие-то невидимые спящие звери, Гленн, которые большую часть времени проводят в умиротворенной дремоте, сонно поглядывая на нас прищуренными глазами, но иногда — наверное, когда человек вдруг ощутит их присутствие — полностью открывают глаза и начинают красться следом. И когда человек окончательно созреет, и когда вздумает вдруг отрешиться от суеты и шума человечества, не сознавая, что в них его единственная защита, — тогда они и позволят ему узнать о себе.

Потрескивания струящихся камешков, по-прежнему слабые, чуть ли не иллюзорные, теперь ритмично следовали друг за другом, словно — это пришло мне в голову в то же мгновение — сторожкие шажки, при каждом из которых осыпалось немного земли. Мне показалось, что у нас над головами на миг вспыхнуло призрачно-тусклое сияние.

Поскольку они, Гленн, — это тот самый страх изумления, про который я говорил в доме, тот самый страх изумления, что существует за пределами любой игры, что шатается по миру невидимым и бьет без предупреждения где только пожелает.

В это самое мгновение тишину разорвал леденящий визг ужаса, донесшийся со стороны мощеного дворика между домом и подъездной дорожкой. В ту же самую секунду все мои мускулы словно пронзило холодом и скрутило судорогой, а грудь сдавило настолько, что на мгновение я почувствовал удушье. Потом я метнулся на крик.

Франц влетел в дом.

Я спрыгнул с края «палубы», чуть не упал, крутнулся на каблуках — и остановился, вдруг разом потеряв представление, что же делать дальше.

В темноте не было видно ни зги. Споткнувшись, я окончательно сбился с направления — в тот момент я не сумел бы сказать, с какой стороны от меня склон, с какой дом, а с какой край обрыва.

Я слышал, как Вики — я считал, что это могла быть только Вики, — тяжело дышит и напряженно всхлипывает, но где — определить не мог, за исключением того, что звуки доносились скорей откуда-то спереди, а не из-за спины.

И тут прямо перед собой я увидел с полдюжины тонких, тесно поставленных стеблей, уходящих куда-то далеко ввысь, оттенок которых я могу описать только как более пронзительную черноту — они так же отличались от общего фона, как густо-черный бархат отличается от густо-черного войлока.

Они были едва различимы и все же чрезвычайно реальны.

Я поднял взгляд вдоль пучка этих почти невидимых, словно черная проволока, тонких стеблей туда, где они заканчивались — очень высоко наверху — плотным сгустком тьмы, казавшимся только пятном на звездной пыли, которую он заслонял, крошечным, как луна.

Черный сгусток качнулся, и последовала быстрая ответная встряска тесно поставленных черных стеблей — хотя, если бы они могли свободно перемещаться у основания, я назвал бы их скорее ногами.

В двадцати футах от меня распахнулась дверь, и через дворик ударил луч ослепительно белого света, выхватив из темноты мозаику булыжника и начало подъездной дорожки.

Франц выскочил из кухонной двери с мощным фонариком.

Все окружающее нас тут же единым прыжком оказалось на своих местах.

Луч метнулся вдоль склона, осветив только голую земляную поверхность, потом назад к краю обрыва. Уткнувшись в то место, где я видел черные стебли, он замер.

Никаких стеблей, ног или нитей видно не было, но Вики, шатаясь, билась там с залепленным темными волосами лицом, которое до неузнаваемости исказила судорога, подняв стиснутые кулаки на уровень плеч — в точности будто она изо всех сил пыталась выломать вертикальные прутья тесной клетки.

В следующий миг натиск ее ослаб, будто то, с чем она боролась, исчезло неведомо куда. Она пошатнулась и слепыми спотыкающимися шагами двинулась к краю обрыва.

Очнувшись от оцепенения, я бросился к ней, схватил ее за руку, когда она уже подступила к самому краю, и наполовину оттащил, наполовину отвернул ее оттуда. Она не сопротивлялась. Ее движение к обрыву было совершенно случайным и к желанию покончить с собой отношения не имело.

Она подняла на меня взгляд, скривив одну мертвенно-бледную щеку, и выдохнула:

— Гленн.

— Быстро в дом! — завопил нам Франц из кухонной двери.

IV

Как только мы проводили Вики в дом, она быстро оправилась от шока и сразу же настояла на том, чтоб рассказать нам обо всем в подробностях. Вела она себя при этом с потрясающей самоуверенностью, живостью и чуть ли не весельем, будто в голове у нее уже захлопнулась некая защитная дверь, наглухо отгородившая ее от абсолютной реальности того, что случилось.

В одном месте она даже сказала:

— Знаете, я по-прежнему не исключаю, что все это вполне могло быть просто сочетанием совершенно незначительных звуковых и зрительных ощущений, слившихся в единый образ под воздействием самовнушения — как в ту ночь, когда я увидела стоящего у стены, едва ли не в футе от моей кровати, самого настоящего грабителя, увидела, несмотря на темноту, так четко и ясно, что смогла бы описать его в мельчайших подробностях — вплоть до фасона усов и прищура левого века… пока в первых проблесках рассвета он не обернулся черным пальто моей соседки по комнате, висящим на плечиках вместе с наброшенным поверх коричневым шарфом.

Читая, сказала она, она начала слышать тихое шуршание осыпающихся камешков, некоторые из которых слабо пощелкивали даже по задней стене дома, и сразу вышла через кухню все это расследовать.

Ощупью продвинувшись на несколько шагов за «фольксваген» к центру дворика, она посмотрела в сторону склона и сразу же увидела движущийся по нему какой-то невероятно высокий ажурный силуэт, похожий на «гигантского паука коси-сено, высоченного, как десять деревьев. Вы знаете, о чем я: коси-сено — по большому счету даже не паук, такое совершенно безобидное существо, крошечный, на вид совсем неодушевленный шарик серо-коричневого цвета с восемью длиннющими суставчатыми ногами-ходулями, тоненькими, как нитки».